Читаем без скачивания Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2 - Ирина Кнорринг

Вчера пила много молока и ела орехи, а потом все время трусила. Однако сахару нет. Никогда еще, кажется, я с такой регулярностью не отступала от своего режима, как теперь.

2 апреля 1929. Вторник. 9 ч<асов>

Нет, положительно у меня рука тяжелая: вчера обнаружила сахар у 85-летней бабушки, сегодня- у № 15. Правда, у этой в таком незначительном количестве, что Марсель категорически говорит: «C’est rien»[174], но все-таки весьма определенный намек на диабет, и толстушку мне жаль.

Вчера к Helene приходила ее маленькая дочка, которую она не видела с Нового года. И после приема она все время плакала.

— Пока не видела, — говорит, — ничего, а теперь больше не могу.

Она уже 4 1/2 месяца лежит и выберется, наверное, не раньше меня. Меня тоже порой начинает охватывать скука, конечно, плачу. Работу получу только завтра, почти закончила одеяльце, нечего делать. Вчера Мамочка пыталась говорить со мной о будущем, но я сказала, что никогда об этом не думала и вообще стараюсь ни о чем не думать, жить совсем без мысли. Это почти удается. Дела идут хорошо. Сегодня ночью опять убавили впрыскивание на 1/2 сантиметра, сахару по-прежнему нет, и даже trace пе <нрзб>[175]

5 апреля 1929. Пятница

Сегодня Юрий принес корректурные листы первых стихов, сданных в набор. И признаться, несколько вывел меня из моего госпитального оцепенения. Я оставила листы у себя и даже, по возможности, старалась их прокорректировать. С большим удовлетворением занялась бы этим вполне серьезно, если бы были при мне оригиналы стихов. Во всяком случае, новые, совсем не будничные чувства и настроения при виде этих листов с криво напечатанными стихами. Буду теперь ждать, когда придут мои стихи. Во всяком случае, сейчас я пока что довольна, что Юрий уговорил меня дать в Сборник стихи. Во вторник было три стихотворения в «Новостях»[176], сегодня получила гонорар из «Перезвонов»[177] и, как всегда, под влиянием напоминающих мелочей я потянулась к литературщине. Захотелось писать, а, главное, печатать. Куда бы еще послать стихи? В Харбин, что ли? Журналишка только уж больно паршивый и занимается предпочтительно перепечатками[178].

6 апреля 1929. Суббота

Время, вообще, идет скоро. Только и считаешь — четверг, суббота, четверг, воскресенье. А ровно через месяц — я думаю,

не позже, и роды. Уже начинаю немножко подтрунивать. Я ведь не храбрая, я зуб вырывать боюсь.

Теперь — госпитальные новости.

Germaine Juillaume опять вернулась, уже несколько дней с нарывом в горле и, кажется, с ацетонами. Лежит рядом со мной на № 4. Теперь дела поправляются, нарыв заживает, анализы довольно хорошие, м<ожет> б<ыть>, и не долго пролежит. А как она плакала, когда ложилась, бедная. Мадам Дюра завтра выписывается. Рана ее после нарыва заживает, через два дня снимут перевязки, и валяться ей здесь, в сущности, нечего. M<ada>me Rene Daloplure решила ей помочь: я делаю анализы, она ведет «канцелярскую» работу. Так, она ей кресты последних дней переправила на traces, а я не кипятила ей анализ на сахар. А так как, кроме нас, с ней никто анализов не проверяет, мы вдвоем совещаемся; это все идет к общему удовольствию и благополучию.

Я ухитрилась простудиться, сильный насморк и, конечно, ацетоны. Наплевать. Только бы сахару не было.

Сегодня мне то ли по ошибке, то ли намеренно, дали четыре хлеба вместо трех. Подождем, посмотрим, что будет завтра. Хорошо, если бы это была не ошибка.

Одеяльце свое я кончила, осталась только подкладка, м<ожет> б<ыть>, сегодня Мамочка купит ее. Делать нечего. Работаю пока для Helene. Эта безработица меня несколько удручает.

7 апреля 1929. Воскресенье

Сегодня опять была в Matemite. На этот раз впечатление было благоприятнее и менее страшное. Осмотр был только внешний, чему я опять-таки была очень рада. И та, что осматривала, была очень симпатичная. Говорит, что все совершенно нормально. Прийти через неделю. Ладно. Уж немного приходить осталось. Дела диабетические тоже по-прежнему благополучны.

9 апреля 1929. Вторник. 1 ч<ас> 30 <минут>

На днях Юрий принес корректуру, в том числе и мои стихи. К сожалению, не мог мне их оставить. На приеме же я их и прокорректировала, даже не успела рассмотреть, как они выглядят в печати.

А Мамочка вчера принесла целое приданное для маленького — масса вязаных кофточек, распашонок, чулочки даже. Пока не успела даже рассмотреть хорошенько, — пришлось все отнести домой, т. к. здесь мне и положить негде.

Написала вчера Юрию, чтобы как-нибудь позаботился о комнате. И чтобы придумал имя для мальчишки. И почему-то мне вдруг стало казаться в последнее время, что он будет все-таки хорошим отцом. Несмотря ни на какую свою общественную жилку. Почему-то стала верить, что мы с ним оба и вместе всему научимся.

10 апреля 1929. Среда

Юрий не был. Вчера обещал мне, что напишет письмо, в котором ответит на все мои вопросы, но в итоге не сделал. И это-то уж мог бы, ведь прислал же он с Папой-Колей и масло, и сахарин. Неужели же он думает, что письмо от него для меня менее важно и необходимо? Ну, ничего с ним не поделаешь, — писать он ленив. И на словах едва ли мы с ним сможем договориться. Ведь осталось уже немного: четыре, а м<ожет> б<ыть>, и три недели. Четыре по самому полному счету. Сегодня у меня скверное настроение, потому что, в сущности, у меня был сахар, который я заметила. Правда, количество столь незначительное, а обнаружила я его настолько поздно, что Марсель поставила бы ноль. А я и не показала анализа Рене, сказав: «Comme d’habitude»[179], но сама насторожилась. Если завтра что-либо обнаружится, придется открыться. А на ацетоны мои наплевать. Ляббе говорит, что это пустяки, и что они будут до конца.

Нашему полку прибыло. Нё1ёпе все перечисляет свои существующие и несуществующие болезни, а я над ней посмеиваюсь. А у другой соседки, m<ada>me Lacourt, обнаружилось, что одно легкое повреждено, и ей будут делать такие же вливания, как Рене и Жермэн. Два дня она плакала, сегодня немножко повеселела.

Работа есть. Одеяльце кончила. Папа-Коля его отнес. Делаю опять платочки и отделываю этим же швом платье для дочки Элен. Сегодня сделала ей хорошенький платочек. А вообще боюсь, что скоро начну скучать, хоть Элен и успокаивает, что найдет для меня работу.

11 апреля 1929. Четверг

В углу на <№>17 лежит уже дня два новая соседка — менингит. Заговаривается, кричит: «Gaston, Gaston!», приглашает кого-то в автомобиль, разговаривает полным голосом и совершенно спокойно насвистывает собак. А когда к ней подойдет сиделка и что-нибудь спросит, отвечает совершенно разумно. По-видимому, сознание ее не покидает. А то вдруг, среди всеобщей тишины: «Ку-ку!» По ночам даже немножко жутко. А сегодня привезли одну совсем ужасную. В другой угол на <№>10. Русская, молодая, с ней шикарно одетая дама. Совсем сумасшедшая, хорошенькая, а глаза безумные. Когда ее внесли, она кричала: «Je suis morte, je suis morte, je suis morte»[180]. Когда упала на кровать, страшно билась и сопротивлялась. Положили, и два санитара держали ее. Все время говорит, иногда возвышая голос до истерического крика — по-русски, по-французски и по-немецки. Говорила о каких-то мальчиках, потом — о девочках.